Однажды в беседе с друзьями Деви заявил: “Самым великим моим открытием было открытие Фарадея”. Этими словами он определил свое отношение к гениальному ученику.

Михаил Фарадей, сын лондонского кузнеца Джемса Фарадея, в социальных условиях своего времени имел очень мало шансов войти в “храм науки” и стать ученым. Ему и в школу пришлось ходить недолго. Брат Михаила, обладавший хорошим здоровьем, продолжал профессию отца и стал кузнецом. Слабый Михаил оказался непригодным для тяжелого физического труда. С большим трудом удалось устроить Фарадея учеником к переплетчику Рибо, французскому эмигранту. Это случилось в 1804 году, когда Михаилу исполнилось тринадцать лет. Большего счастья для своего болезненного сына Джемс и не желал.

Не один год провел Михаил в обученьи у переплетчика. Он аккуратно складывал стопки книжных листов, сшивал, проклеивал корешки книг, годами постигал премудрость переплетного ремесла, а вечерами, после долгого рабочего дня, жадно прочитывал еще не переплетенные книги. Сначала Фарадей читал все книги подряд, без разбора, потом пристрастился к физике и химии. Чтение книг стало более осмысленным. Природный ум и практическая сметка позволили Михаилу солидно пополнить свое образование. Он читал все интересующие его книги, и впоследствии в письме к известному ученому Деляриву более чем скромно упомянул о своем образовании:

“Пожалуйста, не думайте, что я был глубоким мыслителем или отличался ранним развитием; я был резв и имел сильное воображение, я верил столько же в «Тысячу и одну ночь», сколько и в Энциклопедию. Но к фактам я относился с особым вниманием, и это меня спасло. Факту я мог довериться, но каждому утверждению я мог противопоставить возражение. Так проверил я книгу миссис Марсет - «Беседы по химии» с помощью ряда опытов, на производство которых у меня были средства, после чего я убедился, что книга соответствует фактам, насколько я их понимал. Я чувствовал, что нашел якорь своим химическим познаниям, и крепко ухватился за него. Причина моего глубокого уважения к миссис Марсет заключается в том, что она открыла молодому и пытливому уму явления и законы необъятного мира естественно-научных знаний”.
Каким образом попал Фарадей в Королевский институт на лекции Деви, - сказать трудно.. По одной версии, он узнал о лекциях Деви из афиш. Михаил Фарадей одолжил у брата шиллинг и начал посещать аудиторию института. Другая версия указывает, что один из клиентов Рибо, некто Денс, ученый, узнав о влечении юноши к наукам, посоветовал ему посещать общедоступные лекции знаменитого лондонского химика.

Но, увы, лекции быстро закончились, и снова потянулись серые дни в переплетной мастерской. Фарадей заканчивает учение и становится полноправным членом переплетного цеха. Восемь лет проработал он в подвале Рибо, а страстное желание учиться и переменить профессию оставалось несбыточной мечтой.

Кто будет учить молодого рабочего, кто будет кормить его, если он перестанет работать по двенадцать часов в день? В сотый раз ставил перед собой Фарадей этот вопрос и не находил на него ответа. Между тем его записи на лекциях Деви превратились в изящную и красивую книгу. Все 380 страниц книги охватывал лучший кожаный переплет, Рукопись эта до сих пор хранится в архиве института.

“Пусть эта книга будет проявлением моей искренней радости и дорогой памятью о чудесных лекциях Деви”.
Фарадей написал Деви письмо, которое вместе с книгой послал в Королевский институт.
“Я желаю совершенно оставить ремесло и поступить на службу науке, которая делает своих поборников настолько же добрыми, насколько ремесло - злыми и себялюбивыми”.
Фарадей просил Деви дать ему какую-нибудь, даже самую ничтожную, работу в институте. В ответ на свою первую просьбу к сэру Джозефу Бенксу, президенту института, он просто не получил ответа. У своего приятеля Пиписа Деви просит совета, как ему поступить с письмом неизвестного и странного переплетчика, который со знанием дела добросовестно записал и так любезно переплел его лекции.

- Вот письмо этого юноши, который посещал мои лекции. Его имя Фарадей, Он просит дать ему какое-нибудь занятие в институте. Что мне с ним делать?

- Вели ему полоскать бутылки. Если он согласится, то из него что-нибудь выйдет, если нет - он ничего не стоит.

Деви понимающе кивнул головой, но ответ его говорил о более серьезных предположениях.

- Нет, нет, его следует испытать на чем-нибудь лучшем.

В январе Деви обещал Фарадею дать ответ на его. просьбу. Вскоре Фарадей получил место в институте. Ему положили жалованье - 25 шиллингов в неделю, и он с энтузиазмом принялся выполнять свои обязанности - средние между работой служителя и ассистента в лаборатории Деви.

Так началась научная карьера переплетчика Михаила Фа радея.

Прошло много лет, и Фарадей обессмертил свое имя и обогатил науку великими открытиями.

В 1831 году Фарадей открыл явления электромагнитной индукции. Эти явления, детально изученные Фарадеем, открыли новую эпоху в истории техники. Электричество ставилось на службу развитию человеческого общества.

Гениальные работы переплетчика Михаила Фарадея положили основание электротехнике. Три тысячи параграфов в тридцати сериях его записок шаг за шагом раскрывали людям сущность электрических явлений *.

* Подробное описание жизни и деятельности Фарадея смотрите в книге нашей серии ЖЗЛ: М. Радовский - “Фарадей” (№ 19-20 за 1936 год).
Но все это произошло позже. Пока же Фарадей в лаборатории Деви учится у этого замечательного мастера науки.

В апреле 1813 года Гемфри Деви собрался посетить свою родину; в письме к брату он пишет:

“Я еду в Корнуэльс. Прошу, напишигс мне письмо, адресуя в Пензанс. Мы отправляемся (довольно большой компанией) на запад и собираемся по пути удить рыбу. Я хотел бы, чтоб Вы были с нами. Я уеду из города недели на три. Мы пришли к выводу выехать на лето в Шотландию. Я и леди Джэн будем рады видеть Вас там. Решено ехать через Эдинбург и провести довольно много времени в Сазерланде, поэтому я решил до отъезда в Шотландию побывать в Пензансе - повидать мать и сестер...

Я уже совсем понравился, и Джэн себя чувствует хорошо - последний месяц в Лондоне мы провели неплохо. Я выделил фтор из фтористого соединения серебра, фтористого соединения соды и фтористого соединения свинца, при помощи хлора. Фтор - новый окислитель, образующий три мощных кислоты. У него колоссальная способность соединяться со всеми металлами и разлагать стекло. Как сказочные воды Стикса, его невозможно сохранять даже в ослином копыте.

Я только сейчас окончил напечатание моих сельскохозяйственных лекций и вышлю Вам экземпляр как только смогу...”

Деви напоминает о своих экспериментах со фтором. Открытие фтора составляет одну из интереснейших страниц истории химии. Ядовитый газ фтор, правильнее - его кислота, разъедает стекло, из прозрачного оно делается молочно-белым. Что же говорить о легких ученого, вдыхающего пары этой кислоты?!

После работы со фтором Деви был очень болен, как и все химики, имевшие дело с этим веществом.

Многие поплатились жизнью при работе с фтором. Только в 1886 году удалось впервые получить фтор в свободном состоянии.

Деви же принадлежит заслуга первых глубоких исследований фтористых соединений; важно, что он первым доказал его аналогию с хлором, о чем глухо говорится в его письме к брату.

...Осень 1813 года. Заканчиваются приготовления к отъезду на континент. Только-что получено особое разрешение от Наполеона на проезд через Францию и на посещение вулканов Сверни. Война между Францией и Англией продолжается. Получить англичанину разрешение на въезд во Францию в это время составляет целое событие. Но к английскому ученому с мировым именем правительство Франции относится благосклонно. Неожиданно заболевает слуга, и поездка на континент стоит под угрозой отсрочки.

Майкл Фарадей

Уже по пути в Плимут Деви посылает из Эндовера последнее письмо матери:

“Мы сейчас отправляемся на континент в путешествие с научной целью; оно, я надеюсь, будет приятным для нас и полезным для мира.

Мы быстро поедем через Францию в Италию, а оттуда в Сицилию и вернемся через Германию. Эти страны заверили нас в том, что нам будет оказана всяческая помощь. Мы будем там, вероятно, год или два. ...Когда я вернусь, я, вероятно, мирно устроюсь жить в своей родной стране.

Ваш глубоко любящий сын Г. Деви”

В путешествие Деви и Фарадей взяли портативные аппараты, необходимые для работы, - первую в мире передвижную лабораторию. В Париже, где Деви пробыл два месяца, он держался независимо, несмотря на оказываемые ему почести. За это время он успел проделать большую научную работу и познакомиться с новым для него парижским обществом.

Фабрикант селитры господин Куртуа за два года до описываемых событий нашел неизвестное вещество, которое держалось в секрете. В момент приезда Деви в Париж химики Дезорм и Клеман, по желанию Куртуа, занимались изучением свойства иода - так называлось это вещество. Этим интересовался и знаменитый французский химик Гей-Люссак. Наиболее удивительными отличиями иода были способность превращаться при нагревании в газ фиолетового цвета и способность образовывать кислоту, имеющую свойства соляной кислоты.

Господа Куртуа, Клеман и даже Гей-Люссак придерживались мнения, что иод образует именно соляную кислоту. По просьбе Клеман, Деви, получивший от Ампера небольшую дозу этого странного вещества, подверг его исследованию в своей походной лаборатории. Была подвергнута исследованию зола водорослей, собранная с солеварок.

Вскоре работы увенчались успехом. Деви удалось доказать, что неизвестная кислота отличается от кислоты соляной, что это какая-то новая кислота. Иод, по мнению приехавшего англичанина, простое вещество, аналогичное хлору. Все эти выводы были сообщены Гей-Люссаку, который наотрез отказался признать их правильными. Возник страстный научный спор. Лишь года через два, проделав громадное количество исследований, Гей-Люссак убедился в правильности взглядов Деви и публично отказался от своего ошибочного мнения.

Научный авторитет Деви на континенте неизмеримо возрос. Честь открытия иода, по существу, принадлежит Деви, детальное изучение его свойств - Гей-Люссаку.

Сначала хлор, затем фтор и, наконец, иод прошли через руки Гемфри Деви. Все они, что он особенно подчеркивал, - сходные элементы. Они вошли в науку под именем галоидов (вместе с бромом), и в таблице Менделеева находятся в VII группе, являясь самыми энергичными металлоидами.

Одновременно Деви наблюдает и изучает научный мир Парижа. Позже, во время своей очередной болезни, он записал любопытные характеристики каждого из встреченных им ученых.

“Гюйтон де Морво очень стар; когда я с ним познакомился, ему было между семьюдесятью и восемьюдесятью годами. Несмотря на то, что он был страстным республиканцем, Бонапарт дал ему титул барона. Его манеры мягки и кротки. Вот доказательство твердости его духа. Пообещав свой голос одному лицу, желавшему быть избранным в члены-корреспонденты института (французская Академия наук), он сдержал свое слово, и моему [Деви] избранию нехватило лишь его голоса, чтоб быть избранным единогласно. Никогда прежде не быв во Франции и не интересуясь порядком выборов, я, пожалуй, так и не узнал бы об этом, если б он сам не рассказал мне во время обеда у него в доме.

Вокелен склонялся к закату своей жизни. Когда я его встретил, он производил впечатление химика Другого века, принадлежащего скорее к фармацевтической лаборатории, чем к философской. И все же он жил в Жарден дю Руа. Ничто не могло быть более странным, чем его манеры, жизнь и хозяйство. Две старых девы де Фуркруа, дочери известного профессора, вели его дом. Я помню, что когда впервые посетил его, меня провели в какую-то спальню, одновременно служившую гостиной. Одна из этих дам лежала в кровати, занималась приготовлениями к обеду - она чистила трюфели. Вокелен захотел, чтоб часть их была немедленно приготовлена мне на завтрак, и мне стоило большого труда отклонить эту любезность. Ничто не могло быть более странным, чем простота его речи. У него совсем отсутствовал такт, и даже в присутствии молодых женщин он заводил разговоры на темы из райских времен, никогда не обсуждаемые в обществе.

В Кювье - даже в его речи и манерах, сразу виден большой человек. Большая сила и красноречие в разговоре. Большие познания как в научной, так и в других областях. Я бы сказал, что он самый талантливый человек из всех виденных мною, но гением его не назвал бы.

Александр фон Гумбольдт - один из самых приятных людей, из всех когда-либо мною встреченных. Светский, скромный, вежливый, полный ума, он был прекрасным собеседником. Его путешествия показывают его предприимчивость, его работа - доказательство разнообразности его знаний.

Гей-Люссак - подвижной, быстрый, изобретательный человек с очень активным умом. Я поставил бы его во главе ныне живущих французских химиков.

Бертолле очень любезный человек, даже когда он был другом Наполеона - хороший, скромный, прекрасный и честный. Стоя на много ниже Лапласа в интеллектуальном отношении, он превосходит его в моральном. Бертолле не производит впечатления гениального человека, зато при взгляде на Лапласа чувствуешь, что видишь гения!

Лаплас, - будучи министром Наполеона, был несколько важен и формален, держался скорее снисходительно, чем любезно. Он говорит как человек, не только чувствующий свое могущество, но и желающий, чтобы его собеседник тоже почувствовал это. Я слыхал, что он очень гордился своими орденами и один из них даже прикрепил к своему халату. Это было в 1813 году.

В 1820 году, когда я его увидел снова, его повелитель уже пал. Манеры его изменились. Он стал мягче, и поведение его сделалось более благородным. Я запомнил первый день, когда я встретил его. Это было, мне кажется, в ноябре 1813 года. Я говорил с ним об атомной теории в химии и выразил надежду, что наука в конце концов сведется к математическим правилам, подобным тем, какие он так успешно установил для механических свойств тел. К моим словам он отнесся с пренебрежением, почти презрением, как бы возмущаясь тем, что какие-либо результаты в химии можно сравнивать, даже в далеком будущем, с его достижениями.

Когда я обедал с ним в 1820 году, мы обсуждали тот же вопрос; он говорил очень кротко и соглашался со всеми достижениями Джона Дальтона. Правда, наше положение уже изменилось. Он был среди старой (наполеоновской) аристократии Франции и не являлся более интеллектуальным вождем молодого аристократического поколения; я же, прежде молодой неизвестный химик, готовился, по желанию моих коллег, занять кресло, освященное последними днями Ньютона.

Шанталь, долгое время министр внутренних дел Бонапарта, был активным, хитрым интриганом и одновременно придворным химиком, довольно хорошо знакомым с положением химической науки во Франции. Не очень точный в разговоре, слегка хвастливый, но добродушный и хороший собеседник. Больше светский человек, чем ученый. Говорят, что именно он был автором наполеоновских декретов, направленных против английской торговли. Если это так, то он сделал для военной славы Британии больше кого бы то ни было, за исключением своего повелителя”.

Некоторые из названных Деви ученых имеют огромное значение в истории наук. Лаплас, которого мало знают как министра Наполеона, создал стройную гипотезу о происхождении солнечной системы. Канто-Лапласовская гипотеза возвышается в астрономии и философии как прекрасный памятник человеческому гению.

Труды Лапласа в геометрии, физике и астрономии поставили его во главе научной мысли Франции первой четверти XIX века.

Бертолле и Гей-Люссак навсегда вошли в историю химии, и в описываемое время являлись общепризнанными вожаками французской школы химиков.

Вокелен, о странностях которого пишет Деви, также начал свою карьеру аптекарским учеником. Ближайший помощник Фуркруа, он быстро выдвинулся в его лаборатории, и в 1791 году сделался уже членом французской Академии наук. Из многочисленных его работ в неорганической и органической химии отметим открытие хрома, указание на существование циановой кислоты, получение в чистом виде мочевины. В 1811 году Фуркруа умер, и заботу о его, дочерях взял на себя Вокелен, или наоборот... Деви достаточно ярко обрисовал обстановку, в которой жил первый и вторые.

Гюйтон де Морво, о твердости духа которого пишет Деви, в свое время голосовал в конвенте за смертную казнь Людовику XVI и являлся членом Комитета общественной безопасности. Ярый флогистоник, он вскоре перешел к более современным химическим теориям. Много занимался воздухоплаванием, предлагал использовать аэростаты для военных целей.

Кювье - один из наиболее выдающихся зоологов конца XVIII и начала XIX века. Он проделал громадную работу по классификации животного мира. Противник эволюционной теории, он одержал в публичном споре в Академии победу над Ламарком и этим на некоторое время закрепил ошибочное представление о неизменности видов. Он выдвинул фантастическую теорию катастроф, по которой каждый геологический период, имеющий свою фауну и флору, заканчивался катастрофой; все гибло, чтобы снова, известным только одному Кювье способом, возродиться в новую геологическую эпоху.

Александр фон Гумбольдт - великий натуралист, зоолог, ботаник, географ, путешественник, геолог, человек, проникший своим блестящим умом в тайны земной коры. Впрочем, не только коры, - он старался проникнуть и в недра земные. Ярый плутонист, так же как и Деви, он многие явления природы объяснял действием силы подземного огня.

Таким образом, Париж начала XIX века блистал таким созвездием ученых, каким не мог похвалиться ни один город мира.

Двадцать третьего декабря Деви покинул Париж и направился на юг Франции, а затем в Италию.

Для Фарадея путешестве с Деви имело огромное значение. Оно расширило рамки его умственного кругозора; общение с виднейшими европейскими учеными помогало ему пополнять свои научные знания.

В день отъезда из Лондона Фарадей записал в своей книжке восторженные слова радости: «Сегодня утром начинается новая эпоха в моей жизни. Никогда, насколько я помню, дальше двенадцати миль от Лондона я не бывал». 

Семнадцатого июня путешественники были уже в Милане. Деви впервые встретился с человеком, которому был обязан более всех на свете - он говорил с гениальным изобретателем Вольтова столба.

Прекрасная символическая триада. Вольта, открывший науке тайну гальванического электричества и подаривший людям мощный источник электрического тока - свой чудесный снаряд, Деви, использовавший Вольтов столб и открывший новую эру в химии, и Фарадей, который понесет эстафету науки дальше и своим многолетним трудом обеспечит грядущее торжество электричества в разнообразнейших отраслях его применения.

Жизнь Фарадея в этом смысле являлась продолжением жизни Деви и Вольта. Деви не хотел этого понять. Если в лаборатории Деви никогда не давал почувствовать своего преимущества Фарадею, то вне ее все складывалось иначе. Согласившись временно выполнять функции эконома, Фарадей вскоре столкнулся с попытками леди Джэн превратить его в лакея. Чем дальше, тем больше обострялись отношения между женой сэра Деви и его помощником. Гемфри Деви не только не поддержал своего ученика в этих столкновениях, но остался в стороне и тогда, когда вокруг Фарадея сплеталась сеть великосветских интриг.

Если бы леди Джэн не стала между Фарадеем и Деви, возможно, их отношения приняли бы совершен-но другой характер. Фарадей тяжело переносит годы путешествия.

«Вы думаете о путешествии. Я с Вами согласен, что путешествие дает много опыта и знания света. Но о себе скажу, что если бы я представлял себе ясно все, что меня ожидает, я бы ни за что не уехал из Лондона. Много раз мне очень хотелось бросить все и вернуться домой. Меня удерживало только желание извлечь из своего путешествия всю ту нравственную и умственную пользу, которую оно может мне принести. Я начал изучать языки и хотел бы продвинуться дальше. Я узнал много нового о жизни и обычаях народов, и мне хочется знать еще больше. Наконец, постоянное общение с сэром Гемфри Деви дает неповторяемый случай для усовершенствования знаний по химии. Все это определяет мое решение закончить путешествие с сэром Гемфри. Но Вы должны знать, дорогой друг, что я жертвую для этого многим, очень многим...»
Дорогой ценой уплатил Михаил Фарадей за свое желание быть вблизи Деви. Жизнь становилась невыносимой. Во втором письме к своему другу Бенжамену Абботу Фарадей объясняет обстоятельства, приведшие к столь тяжелому положению:
«Вы хотите знать, почему я чувствую себя несчастливым. Я мог бы высказать тысячу жалоб, но, размышляя обо всем трезво и объективно, я думаю, что мне вообще нет никакой нужды жаловаться на кого бы то ни было. Я просто изложу Вам обстоятельства.
За несколько дней до нашего отъезда из Англии лакей Деви отказался ехать с нами, и сэр Гемфри просил меня заменить его, пока мы не доедем до Парижа, где он надеялся найти себе подходящего слугу. Чтобы вывести Деви из затруднительного положения, я согласился.

Однако в Париже он не нашел себе подходящего человека: он хотел, чтобы его слуга говорил по-английски, по-французски и немного по-немецки (а я все еще по-французски не говорю). Но англичан в Париже не было, кроме пленных, а французские лакеи по-английски не говорят. Естественно, что он не нашел подходящего человека ни в Лионе, ни в Ницце, ни в Генуе, ни во Флоренции, ни в Риме, ни во всей Италии и не имеет до сих пор другого слуги, кроме меня.

Сэр Гемфри всегда старался избавить меня от черной работы, и когда мы оставались где-либо на продолжительное время, я обычно имел одного или больше помощников. Сейчас, хотя мы живем в отеле, у нас два человека мужской прислуги. Но я остаюсь попрежнему приближенным слугой и должен не только заведывать расходами семьи, но смотреть за прислугой, за столом, за всем обиходом.

Все это было бы ничего, если бы я путешествовал с одним сэром Гемфри или если бы леди Деви была похожа на него. Но она бывает так несправедлива ко мне, к слугам и к самому сэру Гемфри...”

Воспитанная в пренебрежении к труду, полная аристократических предрассудков, леди Джэн мало сочувствовавала “прозаической” работе своего мужа, она просто ее не понимала.

Богатая светская дама искала в своем знаменитом муже все, кроме страсти к науке. В первые годы супружества победы на семейном фронте одерживала леди Джэн, а потому ее муж отдавал науке все меньше и меньше времени. А когда, увлекшись новой проблемой, Деви начал реже появляться в обществе, наступил семейный разлад, который в итоге сделал брак Деви неудачным. Многие годы супруги не жили вместе, и не потому ли Деви так много скитался один по странам Европы, пока не закончил свою жизнь вдали от родины. У его смертного одра леди Джэн не было...

Деви приехали в Рим. “Вечный город” произвел на Гемфри Деви глубокое впечатление. В своем обобщающем поэтико-философском произведении “Утешение в путешествиях, или последние дни философа” Деви описывает свое посещение Рима и отзвуки, пробужденные этим городом в его впечатлительном уме.

“Философские беседы, к которым я приступаю, имеют своим началом путешествие в Италию и пребывание в Риме.

Я был в Риме в 1814 и 1818 годах и прожил там осень и зиму... Здесь можно было найти ученых-иностранцев, а среди них легко отличимых англичан...

В один из прекрасных дней начала октября, в полуденный зной, мы отправились в Колизей. Я не мог оторваться от созерцания величественных остатков прошлого... Мир, как и человек, цветет в молодости, развивается вместе с возрастом и приходит в упадок вместе со старостью, но разница лишь в том, что развалины все же сохраняют остатки сооей красоты.

Солнце цивилизации поднялось на востоке и продвинулось на запад, а теперь плывет над меридианом. Очень вероятно, что через несколько веков оно будет садиться за горизонтом, на стороне нового мира”.

Деви не мог предвидеть того, что случится через век, но он так же, как и все лучшее в человечестве, жаждал этого нового мира.

Полтора года пробыл Деви в Европе, и 1 мая 1815 года вернулся в столицу Великобритании, где его ожидала горячая работа, Наступает время выполнить свое давнее обязательство.

Гемфри Деви
Гравюра с портрета работы Томаса Лоуренса

• Назад
• Меню
• Вперед